[Aleksej]

Несторий Константинопольский и Кирилл Александрийский.

Трагическая судьба архиепископа Константинопольского Нестория не может рассматриваться в отрыве от споров двух богословских школ и в отрыве от политического соперничества молодой столицы с древним Египтом.

Предварить обзор я хотел бы письмoм преподобного Исидора Пелусиота святителю Кириллу Александрийскому. В нем – предостережения Кириллу. Эти слова помогут понять, что и современники Александрийского епископа не принимали его методов борьбы с оппонентами и смягчат, быть может, резкие оценки этого обзора.

Письмо 324
«Епископу Кириллу

Тебе, досточудный, надлежит всегда быть неизменчивым, не изменять небесному из страха, и не оказываться противоречащим себе самому. Ибо, если написанное тобою теперь сличить с прежним, то окажешься или повинным в лести, или служителем легкомыслия, как движимый тщеславием и не подражавший в подвигах великим святым подвижникам, которые решались скорее всю жизнь злострадать на чужой стороне, нежели допустить только до слуха неправославное мудрование».

В прошлых главах мы познакомились с богословием Никейского православия и увидели, как трудно происходило принятие первого тринитарного догмата – о «единосущии». Теперь настало время христологических прений. И первый поставленный вопрос заключался в недоумении об отношении человеческой природы к природе Божества.

Мы помним богословие святителя Иринея Лионского, показавшего важность физической общности со Христом. Без таковой приход Спасителя в мир обесценивается и превращается в приход очередного благого учителя или пророка.

Теперь, после уточнения отцов-каппадокийцев о терминах, проблема обострилась. Как было воспринято человечество? Равноценным ли было это соединение?

Мы также помним имя замечательного борца с арианством, друга Иеронима Стридонского, а в варианте наших догматик – злейшего еретика – Апполинария Лаодикийского. Он не придумал ничего лучше, как объяснить соединение человека и Бога, «подрезав» человеческий ум. Оставив в неприкосновенности человеческую природу, Аполлинарий говорил, что Логос человека в ней был замещен Логосом Божества. Аполлинарий только попытался объяснить необъяснимое. Это была плохая попытка и Аполлинария мгновенно осудили, поставив печать забвения даже на его самоотверженной борьбе с Арием. Нечестивым стал Аполлинарий для многих поколений. Исторической правде это, разумеется, не соответствует.

Перед тем, как перейти к рассказу о двух выдающихся личностях – Кирилле и Нестории, нужно чуть остановиться и поговорить о школах христианской мысли. Устоявшиеся их названия – антиохийская богословская школа и александрийская богословская школа. Можно называть – сирийской и египетской – ошибки не будет.

Богословские школы Антиохии и Александрии

Описывая особенности антиохийского богословия, обычно говорят о семитическом реализме, о тяготении в аристотелизму, об исторической экзегезе, противопоставляя ее экзегезе аллегорической.

Про александрийцев говорят, как о платониках от богословия, как о символистах.

Все это – только мифы и интуитивные подобия данности. Не каждый антиохиец аристотелист и не каждый александриец страдал аллегорическим зудом. Подобные характеристики обнажают общее ощущение от подходов двух школ к пониманию истории и богословия.
Протоиерей Георгий Флоровский описывая антиохийское богословие, обронил фразу об «антропологическом максимализме», подразумевая акцент на человечестве Христа. "Антропологический минимализм", соответственно, делал акцент на Божестве Христа. Оба подхода не являлись двумя системами, но только двумя частями в системе общей, реализованной Халкидоном.

Федор Мопсуестийский

Рассказывая о Нестории, нужно объяснить, что Несторий не был оригинальным богословом. Несторий только продолжал традицию своего учителя – Федора Мопсуестийского, а Федор мог опираться на авторитет Диодора Тарсийского – отца Второго Вселенского Собора.

Федор Мопсуестийский родился в середине пятого десятилетия второго века. Он был другом святителя Иоанна Златоуста и вместе с ним изучал богословие у Диодора Тарсийского.

Кривая ухмылка истории. Произволом императора Юстиниана Феодор был осужден на V Вселенском соборе. Как знать, не был бы осужден вместе с ним и Иоанн Златоуст, если бы этот великий святой не был так равнодушен к богословию. Во всяком случае, совершенно точно – Иоанн ни разу не назвал Деву Марию Богородицей, следуя антиохийской традиции и своему учителю – Диодору Тарсийскому.

Крещение Федор принял под влиянием Иоанна и под его же влиянием – стал монахом. Иоанн покидает Антиохию для служения на имперской кафедре, а Федор остается на родине и становится центральной фигурой богословия антиохийской традиции.

Федор не употреблял термина «ипостась», т.е. не желал различать ни «общей природы» от «частной природы», ни совокупности личности и природы от чистой природы. Однако, он четко разделял «природу» от «лица» и его формула о Христе «две природы, но одно лицо» рифмой двоится в формуле папы Льва Великого.

В чем же разночтения богословия Федора с богословием православным? Терминологическая неразбериха и упомянутый «антропологический максимализм» заставляли его подчеркивать полноту человечества во Христе. Каждую из природ – и Божественную, и человеческую он мыслил совершенно полной и наделенной всеми атрибутами.

Каждая из природ по Федору совершала присущие ей действия. Христос рождается, алчет, веселится, скорбит, гневается, умирает – по человеческой природе; совершает чудеса, ходит по воде, исцеляет и воскресает – по природе Божественной. «Общение свойств» для него – поэтический образ, но никак не отражение реальности.
И вот здесь – внимание! – особенность аппарата, из-за которой и разгорелся скандал в Константинополе при понтификате Нестория.
Федор учил различать имена и эпитеты, применяемые к Спасителю. «Бог» и «человек» - указывают на различные природы, а вот «Христос» - на их единение. Сказать, что от Марии родился Бог – неправильно, сказать, что родился человек – равно неправильно. Нужно употреблять конкретный термин «Христос». Дева Мария, т.о., не Богородица для Федора, а Мать Христа.

Это буквоедство и упрямое следование собственной же системе. Православные употребляют массу некорректных выражений и терминов, но понимают разницу между богословским диспутом и языком обыденности. Первое требует точности, второе – снисходит к двусмысленностям. Мы говорим, например, в обиходе о вере, как о религии, в то время как это совершенно недопустимо в богословии.
Впоследствии Несторий, своим нежеланием снисходить к народу простому и некнижному, своей негибкостью в употреблении именно формулы «Мать Христа», «Христородица» вместо «Богородица» - и настроит против себя население столицы, а потом и мира.

Но главное в богословии Федора – вовсе не термины. Федор не желал также понимать любых других мнений о полноте человечества во Христе, кроме собственного. А собственное его понимание было далеко не идеальным. Как мы говорили, Федор не употреблял понятия «ипостась», в то время как у православных оно – всегда в центре. Ипостась – частное для Троицы, но общее – для Христа. В ипостаси Христа – совокупность личности и сущности. Для Федора ипостась равна природе, т.к. каждая природа – уже совокупность личности и сущности. Другими словами, Федор не понимал различия между бытием и существованием. Человечеством и человеком.

А без такого различия, как бы православно не мыслил сам Федор, его учение вызывало ряд вопросов из александрийского лагеря, где четко разделяли сущность (природу) от ипостаси. Ипостась для александрийцев – субъектность, реализация личности и сущности в единичном субъекте, а «сущность» - только чистая природа, могущая быть реализованной, как в субъекте, но обязательно вместе с личностью, так и как проявление общей природы. Человек – ипостась, человечество – сущность.

И строки Федора о Христе, как совокупности двух личных природ, - еще раз затвердим, что для Федора каждая природа личностна, а для александрийцев нет, - звучали, как признание двух субъектов во Христе – субъекта Иисуса из Назарета и субъекта Логоса.

У самого Федора были довольно размытые формулировки. Он говорил о воле Христа, как связующем звене сущностей в единой "кноме" - лице, но его формулы не могут удовлетворить православных. Мы говорим на разных языках, в разном понятийном аппарате, и, произнося одни слова, вкладываем в них разные смыслы.
Можно было понять "кному" как "ипостась", если бы Федор не употреблял это слово как синоним "лица", а ведь каппадокийцы почеркивали, что "ипостась" - не лицо, не "просопон" ни в коем случае. Разница в языке. Для семитов нет сущности без лица. Для египтян - "сущность" - общее, а "сущность" и "лицо" - уже не просто "сущность", а "ипостась".

Формулы Федора, однако, сузил и резко очертил патриарх Константинопольский Несторий и это стало приговором и ему, и его учителю. Он сделал так, что система Федора, которую, при некотором напряжении, еще можно истолковать православно, в несторианском варианте стала прямо еретической.

Федор Мопсуестийский умер в Киликии Антиохийской в 428 году, окруженный настоящим почтением.
Оно не померкло с годами, пока Юстиниан не настоял на осуждении его творений на V Вселенской Соборе в своих анафематизмах – самом постыдном документе, в котором без стеснения анафемствовались мертвые, бессильные ответить и оправдаться. C тех пор Федор числится ересиархом у православных. Однако – это великий святой в Ассирийской Церкви Востока – одной из апостольских Церквей.

Несторий Константинопольский

Нужно различать богословие раннего Нестория – периода столичного патриаршества и Нестория периода ссылки.

Несторий был на тридцать лет младше учителя – Федора Мопсуестийского. Родился в Сирии. Из его славной семьи произошел еще один епископ – святитель Феодорит Кирский – троюродный брат Нестория.

Собственно, учение о двух субъектах во Христе совсем не плод его кропотливой диалектики, но только повторение традиционных формул, характерных для антиохийского богословия. Они не разделяли понятий «природы» и «ипостаси». Природа всякой вещи ипостасирована, неипостасированая же природа, - эхо физики Аристотеля, - относится к сфере общего, абстрактного.

Соответственно, реально воплотившаяся «ипостась» (антиохийцы читали «природа») Логоса не могла принять абстракции (докетизм!), но восприняла ипостасированное и, т.о. «субъектное» тело.

Что-то подобное повторял с амвона новый константинопольский архиепископ. Да еще и делал совсем фатальный акцент, – настаивал на разделении именований Девы Марии. Для субъекта Логоса она может благочестиво, но неправильно называться Богородицей, но реально она Христородица и никак не больше, т. к. явилась матерью человеческого субъекта.

Повторение формулы Федора Мопсуестийского. Повторение не ко времени. Повторение не к месту.

Такой образованный епископ был вытребован из аскетичной Сирии в качестве третьего лица, призванного угасить спор двух претендентов на столичный престол – Прокла и Филиппа. Их борьба началась еще по смерти Аттика († 425) и не прекратилась с кончиной его преемника Сисиния († 427).

В Нестории хотели видеть святого подвижника, так недостающего придворной церкви, а увидели начетчика с горящими глазами и одним желанием – вернуть Церкви чистоту, освободив ее от ересей. В качестве эталона православия для диагностики этих самых ересей Несторий выбрал конечно учение преемника одного из отцов II Вселенского собора Диодора Тарсийского - Феодора Мопсуестийского.

Это было катастрофой. Сириец не понимал, что, кроме его огненной родины, кроме славной антиохийской школы, есть и другие страны, и другие школы. Древний Египет вечно ревновал выскочке Константинополю. Совсем недавно архиепископ Феофил Александрийский– интриговал против сирийца Иоанна Златоустого и добился своего. Теперь пристальный взгляд на имперскую столицу обратил племянник покойного Феофила – архиепископ Кирилл.

Начинает Кирилл осторожно. Прочтем текст его письма:

«Благоговейнейшему и боголюбивейшему сослужителю Несторию - Кирилл о Господе (желает) всякого блага.

Некоторые своим суесловием, как слышу, хотят ослабить в твоем благочестии твое мнение обо мне, и это часто они делают, выискивая для этого то время, когда сановники составляют собрания, а иногда и потому, что этим надеются угодить твоему слуху. Они говорят такие оскорбительные слова не потому, что они обижены мною, но потому, что были обличаемы мною к их же пользе: один - за то, что притеснял увечных и бедных, другой - за то, что обнажил меч на свою мать, а третий - за то, что через свою служанку похитил у другого деньги, и всегда такой мучился подозрительностью, какой никто не пожелает самому злому врагу.

Но о таких людях я не стану говорить много, дабы мои слова не переступили ту меру, какую указал Господь и учитель, а также и отцы. Нельзя никому избежать невежественной дерзости злых людей, какой бы кто ни избрал образ жизни. Они, у которых уста полны клятвы и горечи (Пс. 35, 4; 13, 4), дадут ответ Судии всех.
А я обращусь опять к тому, что более всего прилично мне: и теперь тебе, как брату в Господе, напоминаю, чтобы ты в поучительных словах своих со всякою внимательностью предлагал народу учение веры и имел в мыс лях, что соблазнить и единого из меньших, верующих во Христа, заслуживает непощадный гнев Бога. И если теперь так много есть смущенных, то как нам не употребить всего старания не только для исполнения обязанности благоразумно прекратить соблазн, но и предложить здравое слово веры тем, которые ищут истины? Для этого самым правильным делом нашим будет то, если мы, обратившись к словам святых отцов, постараемся принять их за главное руководство и, испытывая, по слову Писания, самих себя, аще в вере есмы, наши собственные рассуждения будем, сколько можно, вернее соображать с их верными и непорочными мыслями.
Так святой и великий Собор изрек, что единородный Сын Бога Отца, родившийся от существа Его, Бог истинный от Бога истинного, свет от света, которым Отец все сотворил, сошел с небес, воплотился и вочеловечился, страдал, воскрес в третий день и восшел на небеса. Этим словам и догматам должны следовать и мы, вникая мыслью в значение слов: Бог Слово воплотился и вочеловечился.

Мы не говорим, что естество Слова, изменившись, стало плотью, ни того, что оно преложилось в целого человека, состоящего из души и тела; но говорим, что Слово, соединив с собою в единстве лица тело, одушевленное разумною Душою, неизреченно и непостижимо для нашего ума, стало человеком, сделалось Сыном человеческим не волею одною и благоизволением, не восприятием только лица; а говорим, что естества, истинно соединенные между собою, хотя различны, но в соединении обоих этих естеств есть один Христос и Сын. Это мы представляем не так, что в этом соединении уничтожилось различие естеств, но божество и человечество при неизреченном и неизъяснимом соединении пребыли совершенными, являя нам единого Господа Иисуса Христа и Сына.

Таким образом, говорим, что сущий и рожденный от Отца прежде веков по плоти родился и от Жены не так, чтобы Божественное естество Его приняло начало бытия в Святой Деве, и не так, чтобы Он после рождения от Отца имел нужду родиться от Нее. Ибо безрассудно и легкомысленно было бы говорить, что Тот, Который прежде всех веков всегда пребывает со Отцом, еще имеет потребность родиться, чтобы начать Свое бытие.
Так как Он ради нас и ради нашего спасения родился от Жены, соединив с Собою, в Свою ипостась, естество человеческое, то поэтому и говорится, что Он родился плотью. Это не так, что прежде родился от святой Девы простой человек, а после сошло на Него Слово; но Оно, соединившись с плотью в самой утробе, родилось по плоти, усвоив себе плоть, с которою родилось. Таковым же мы Его исповедуем и в страдании и в воскресении: не говорим, что Слово Бога по своему естеству подвергалось ударам, язвам гвоздиным и прочим ранам, потому что Божественное естество, как бестелесное, не причастно страданию.

Но так как всем этим страданиям подвергалось Его Тело, которое есть его собственное, то мы и говорим, что слово страдало за нас, потому что бесстрастный был в страдающем теле. Равным образом мы разумеем и смерть Его; бессмертно по естеству, нетленно, жизнь и животворяще есть Слово Бога. Так как Его Тело благодатию Божиею, как говорит Павел, за всех вкусило есть смерти (Евр. 2, 9), то говорим, что Оно за всех претерпело смерть; не то, что Оно подверглось смерти по своему естеству - говорить и думать так было бы безумно, а то, что Его Тело, как я сказал уже выше, вкусило смерть. Также, когда говорим, что воскресло Тело Его, опять к Нему же относим воскресение не так, чтобы Он подвергался тлению, нет, а так, что Его Тело воскресло.

Таким образом, мы исповедуем Христа единым и Господом не так, чтобы мы поклонялись Слову и вместе с тем поклонялись еще какому-то человеку; никакого представления о раздельности здесь не вводится при слове «вместе», но поклоняемся Единому и Тому же, потому что не есть что-либо особое от Слова Тело Его, с которым Он сидит вместе с Отцом, не два сына сидят вместе со Отцом, но один, соединенный со Своею плотью. Если бы мы стали отвергать ипостасное соединение как что-то непонятное и странное, то мы должны бы были признать двух сынов, потому что тогда необходимо должно было бы сделать разделение и одного называть собственно человеком, удостоенным звания Сына, а другого - собственно Словом Бога, как имеющего имя и достоинство сыновства по Своему естеству.

Посему не должно разделять единого Господа Иисуса Христа на два сына. Правое учение веры нисколько не поддерживается и тем, что некоторые считают за лучшее допустить соединение лиц. Потому что Писание говорит, что Слово плоть бысть (Ин. 1, 14), а не то, что Слово соединило с Собою лицо человека. Выражение: Слово плоть бысть - означает только то одно, что Слово приискренне приобщися нашей плоти и крови (Евр. 2, 14); наше тело Оно усвоило Себе, и от Жены произошел человек, не перестав быть Богом, рожденным от Бога Отца, и при восприятии плоти пребыв тем, чем Он был. Таково учение правой веры, повсюду исповедуемой. Так мыслили святые отцы, как находим в их писаниях. Они дерзновенно говорили, что Святая Дева есть Богородица не потому, что естество Слова или Божество Его началось по бытию от Святой Девы, но потому, что от Нее родилось Святое Тело, имеющее разумную душу, -таким образом, Слово, соединившись с ним ипостасно, родилось по плоти. Пишу к тебе эти слова, побуждаемый любовью во Христе, и, как брату, советую тебе и умоляю пред Богом и святыми ангелами Его одинаково с нами мыслить и учить, дабы сохранился мир Церквей и чтобы союз единомыслия и любви пребывал неразрывным между священниками Божиими.

Приветствуй братию, находящуюся при тебе; тебя приветствует братия, находящаяся со мною».

Столкновение двух школ. Мы видим, что Кирилл пишет по-александрийски, не понимая особенностей сирийской терминологии, и предлагает Несторию думать по-александрийски, внося в текст термин «ипостась» - в контексте, неприемлемом уже для Нестория.

Знал ли он о таких тонкостях? Что он ожидал услышать в ответ? Если не знал – плохо, что начал судить в гневе. Если знал, то еще хуже и перед нами – классическая интрига.

Как бы то ни было, механизм пришел в действие.
Остановимся и посмотрим на фигуру Александрийского епископа.