Эпоха под знаком игры

– Григорий Соломонович, расскажите, пожалуйста, нашим читателям об эпохе, на которую пришлась часть нашей жизни и которую часто именуют эпохой постмодернизма. Что это такое?

–Сами постмодернисты, во всяком случае западные исследователи, утверждают, что есть некоторое сходство между нашей эпохой и александрийской эпохой древности. И я с ними согласился. Что касается древности, то это был относительно спокойный и благополучный закат эпохи, где уже нет великих страстей и греческих трагедий, люди читают Феокрита, любуются пастушками и так далее. Но аналогия того времени с нашим лишь самая общая. А при моей любви понимать историю как зигзагообразное движение из огня в полымя я воспринял постмодернизм как разочарование во взрывах энтузиазма двадцатого века.
Когда кончилась Первая мировая война, люди, схватившись за голову, начали думать, как до этого всего дошло. И возникло глубокое разочарование в роли Европы как передового отряда цивилизации. Рухнуло отождествление европейской цивилизации с цивилизацией вообще. Появилась книга Шпенглера, где мировая история была разобрана на ряд отдельных культурных кругов, между которыми вообще не существовало духовной связи, передачи наследия. И тот прогресс, которым гордилась Европа, превратился в тень. Но самым страшным последствием этого разочарования была решимость броситься в утопию. Сделать историю управляемой и привести ее в мир без противоречий. Первый бросок в утопию произошел в России, но за ним последовали броски в утопию и в других странах.. Собственно говоря, двадцатый век был веком энтузиазма, когда некоторые идеи, безразлично какие, доводились до абсурда и во имя них совершались гигантские человеческие жертво-приношения.
Серия взрывов двадцатого века, завершившаяся крушением Германии, а затем проигрышем России в «холодной войне», вызвала чувство, по крайней мере на Западе Европы (я думаю, что отчасти это также ощущалось и в России, хотя, может быть, и не так отчетливо), что всякий энтузиазм страшен, опасен. И не надо никакими идеями увлекаться со страстью, лучше жить спокойно, каждый в собственное удовольствие. От этого, во всяком случае, не будет такого зла и вреда, как от любого рода энтузиазма.
Причем под общий топор, ударивший по энтузиазму, попал и всякий религиозный энтузиазм. Постмодернизм как-то совпадает по времени с осознанием Европы как «постхристианской страны». Все святыни, все, что вызывает взрывы веры и надежды, становится подозрительным. Жизнь такая, какая она есть. Это игра, удовольствие от игры. Не случайно появление в это время книги Йохана Хейзинги «Человек играющий». Люди и раньше играли, но книга об этом появилась в двадцатом веке. Культовой книгой становится и роман «Играв бисер», хотя автор ее, Герман Гессе, писал и другие книги на совершенно другие темы и с совершенно другими идеями. Но именно «Игрой в бисер» он закончил, уловив то, что носилось в воздухе. Эта книга стала знаком цивилизации.
Если жизнь имеет смысл только как возможность игры и наслаждения, то зачем ввязываться в какие-то неприятные истории ради принципов? И в свете этого нужно как-то осмыслить и понять и европейскую политику, и даже демографические проблемы…

– Вы говорите о том, что люди европейской культуры стараются теперь жить тихо-мирно и не хотят умирать ни за какую идею, в том числе и религиозную. Христианство в постмодернистском обществе также неинтересно – ради него не надо ни умирать, ни жить. Надо просто найти свою нишу и там существовать?

– Можно сходить в церковь, обвенчаться, это красиво. А всерьез жить, чтобы достичь тех целей, которые христианство выдвигало перед первыми христианами, – об этом сейчас нет и разговора.

– Как вы считаете, может быть, постмодернизм – это плод излишнего рационализма, когда все, как вы говорите, доведено до абсурда? Может быть, в такой рациональной жизни не хватает чего-то еще – чуда, например?

– Если под чудом понимать что-то вроде землетрясения, то я не вижу в нем проку. Жизнь обновляет обыкновенное чудо. Обыкновенным чудом можно назвать то состояние, когда человек пробивается через разорванность ряда частных задач и сосредоточивается, чтобы созерцать жизнь как прекрасное целое. Если вы подниметесь над нашим заплеванным городом и взглянете на него с высоты десяти тысяч метров, он станет для вас прекрасной картиной. Понимаете? Но для этого не обязательно подниматься над ним на десять тысяч метров. Для того чтобы увидеть мир как целостную красоту, надо суметь подняться над всеми противоречиями и в созерцании дойти до глубины Божьей. В глубине моря тихо – все бури на поверхности. В какой-то степени этот образ очень поучительный. «Открыть заново созерцание» – это лозунг современной духовной жизни. Надо заново открыть созерцательную жизнь, которая дает нам почувствовать священное целое, потому что мысль Августина о том, что на глубине бытия зла нет, – правильная мысль. Когда Иов обращается к Богу со всеми своими вопросами, что делает Бог? Он поднимает его на Свой уровень. Чтобы Иов взглянул глазами Бога на ту жизнь, которая измучила его своими противоречиями, своими случайными несчастьями. И дает ему взглянуть на грандиозную картину творчества Божьего. И, «войдя» в Божественный взгляд на этот гигантский процесс творчества жизни, Иов чувствует себя возрожденным и может снова начать жить.

– Волшебное ощущение жизни похоронено под кучей мелочей. Мы почти не способны осознать, что жизнь – сама по себе великая ценность. Мы не знаем, как убить время, то есть убить саму жизнь. Иногда мне представляется, что все планеты, космос, вселенная существуют и движутся только затем, чтобы мы с вами могли поднять руку или ногу, вздохнуть, пойти. Что все они задействованы в гигантском механизме жизни. Это, может быть, слишком механистическое представление. Но в такие минуты я понимаю ценность каждого человеческого шага, каждого вздоха, каждого нового утра, каждой встречи, каждого нашего взгляда и слова. Но чаще мы всего этого не замечаем. И нам становится постмодернистски все равно.

– Катя, но мы начинаем ценить человека тогда, когда видим в нем окно в бесконечность!.. Когда каждый воспринимает то, что нас окружает, не как замкнутые предметы, отрезанные от замкнутых нас, а как некие углы, раскрытые в бесконечную ширь.
У Зинаиды Миркиной есть образ страны Небывандии, в которой чем больше людей, тем больше пространства. Это кажется парадоксальным, но можно представить себе, что у каждого из ваших друзей, кто входит в комнату, открыто окошко в бесконечность. И чем больше людей, тем больше в вашей комнате будет окон в бесконечность, тем шире будет наше общее совокупное пространство, в котором мы живем. Это вполне достижимо, если правильно понимать цель человека в жизни.

Екатерина Гуляева