Кризис веры, который как
никогда тяготит христиан-во проявляется все яснее и как кризис осознания
основных ценностей человеческой жизни. С одной стороны, он подпитывается
нравственным кризисом человечества, с другой - еще сильнее, в свою очередь
воздействует на него. Если попытаться окинуть взглядом панораму современных
дискуссий по этому вопросу хотя бы в самых общих чертах, то мы столкнемся с
удивительными противоречиями, тем не менее, тесно связанными друг с другом.
Во-первых, после заседания Всемирного совета церквей в Упсале становится все
более очевидной тенденция определять христианство не как «ортодоксию», но,
преимущественно, как «ортопраксию». У этого есть целый ряд причин.
Здесь можно бы указать на то важное значение, которое обрел расовый вопрос для
христианства в Америке, где единое исповедание все же не может упразднить разделение
между людьми и тем самым оказывается поставлена под вопрос реальная ценность
веры, поскольку в ней нет сил для проявления любви, основы Евангелия.
Практический вопрос становится пробным камнем для реального содержания учения и
непосредственным местом испытания христианства — где отсутствует
«ортопраксия», там и «ортодоксия» кажется спорной.
Во-вторых,
обращение к «практике» заключается в различных течениях «политического
богословия», которые, в свою очередь, мотивированы совершенно различным
образом. Их объединяет глубокая озабоченность теми вопросами, которые ставит
марксизм. По-ятие «истина» кажется здесь, по сути, сомнительным,
по крайней мере, бесполезным.
Поэтому такой образ мыслей соприкасается с тем основным чувством, исходя из
которого живет позитивизм. Истина рассматривается как недостижимая, а ее поиск
— как алиби для групповых интересов, которые таким образом должны упрочиваться.
Лишь практика может (согласно этому взгляду) решать о большей либо меньшей
ценности тех или иных теорий. Поэтому если христианство хочет как-то
способствовать построению лучшего мира, ему следует улучшить практику — искать
истину не в теории, а созидать в реальности. Требование, чтобы христианство
стало «ортопраксией» совместного действия ради более гуманного будущего и
отбросило ортодоксию как нечто бесплодное или вредное, обретает здесь намного
более основательный характер, чем следует из представленных ранее
прагматических исходных пунктов. Одновременно ясно, что оба подхода имеют
тенденцию к связи друг с другом и к взаимному подтверждению. Как в первом, так
и во втором случае для церковного учительства остается мало пространства,
однако при последовательном развитии этих подходов оно проявляется, хотя и в
измененной форме. Конечно, церковное учительство, сформулировавшее бы истину об
ортопраксии человека и проверившее бы практику истиной, было бы вытеснено — как
препятствие для творческой, устремленной в будущее практики — именно в
негативную область реальности: оно стало бы выражением интересов, скрывающихся
за этикеткой «ортодоксия» и противящихся прогрессу истории свободы. С другой
стороны, признается, что практика требует рефлексии и осмысленной тактики,
поэтому связь марксистской практики с «учением» партии совершенно логична.
Мировоззрению,
желающему определить и реализовать христианство как ортопраксию, противостоит
противоположная (однако нередко неожиданно слива
аяся с ним) позиция, согласно которой специфи-ски
христианской этики вообще не существует; хри-нство СКОрее
заимствовует нормы поведения из ответствующих антропологических знаний той или
ной эпохи. Вера не предлагает никакого самостоятельного источника этических
норм, но указывает в качестве отправной точки на разум, поэтому все, что не
охватывается им, не поддерживается и верой. Это утверждение основано на
замечании, что вероучение в своих исторических истоках не развивало особой
этики, но всегда примыкало к практическому разуму современников.
Это пытаются продемонстрировать на примере Ветхого Завета, ценностные
представления которого, начиная со времен патриархов и до появления книг
Премудрости, рассматриваются как постоянно изменяющиеся, определяемые встречей
с развивающимися этическими представлениями окружающих культур. Нельзя назвать
ни одно этическое положение, присущее только Ветхому Завету и о котором можно
сказать, что оно есть плод именно веры в Яхве; в предметах этики все якобы
усвоено извне. То же самое верно и в отношении
Нового Завета: перечни добродетелей и пороков в апостольских посланиях отражают
этику стоиков и поэтому представляют собой заимствование того, что в то время
считалось указанием разума в отношении человеческого поведения. Поэтому важно
не их содержание, а структура как отсыл-| ка к разуму, единственному источнику
этических норм. Едва ли стоит указывать, что согласно этой точке зрения,
церковное учительство не имеет места в вопросах этики. Ибо установка стандартов
на основании традиции веры исходила бы из неправильного понимания библейских
слов как содержательных и неизменных указаний, в то время как они — согласно
этому тезису — всего лишь указывают на соответствующее состояние разумного
познания.
Ясно, что
как в одном, так и в другом случае обсуждаются основополагающие проблемы
христианства, которые невозможно надлежащим образом рассмотреть на нескольких
страницах. В первом случае — там, где интерпретация христианства как
«ортопраксии» осуществляется не только прагматически, но и принципиально, —
обсуждается вопрос об истине, и, следовательно, фундаментальный вопрос вообще,
что есть реальность. В конечном счете, вопрос о бытии затрагивает первый
артикул Символа веры, даже если это не всегда осознается в деталях и позиции
редко проводятся в своей окончательной радикальности. Во втором случае речь,
по-видимому, идет прежде всего об исторической проблеме, о вопросе
происхождения определенных библейских высказываний. При более пристальном
взгляде становится ясно, что здесь поставлена фундаментальная проблема, а
именно: как определить сущность христианства в отличие от его изменяющихся
исторических оформлений? Одн°еРеменно затрагивается
вопрос, как следует осознават коммуникацию веры с помощью общечеловеческого разума и, в конечном счете, о возможности и
границах разума по отношению к вере
Так, Ганс Кюнг писал в СкпзШап (МйпсЬеп 1974). 3. 532ГС: «Отличительные
черты ветхозаветного этоса - не отдельные заповеди или запреты, но вера в
Яхве... Указания "второй скрижали"... имеют многочисленные аналоги на
Ближнем Востоке... Особенностью веры Израиля поэтому были не эти
фундаментальные минимальные требования... Особенность веры Израиля - то, что
эти требования связаны с властью Бога Завета...» (3. 532). Встречный вопрос:
разве образ Бога Израиля возник без заимствований и параллелей из окружающего
мира? Разве на Востоке нравственные и правовые требования не связаны с властью
того или иного бога? Подобные вопросы напрашиваются, когда Кюнг говорит в
отношении Нового Завета: «И этические требования Нового Завета... ни по форме,
ни по содержанию не упали с неба» (3. 534). Упал ли остальной Новый Завет с
неба? Очевидно, эти аргументы неприемлемы.