Загадка «единой плоти» или попытка задуматься о христианском браке

Любовь-постижение

«Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…» (1 Кор.13, 8).

...И однако вся наша жизнь как будто вступает в спор с этим апостольским упованием. Любовь, которая, по слову апостола, «долготерпит, милосердствует…, не ищет своего…» - много ли мы видим ее в себе и вокруг? Не только любовь аскетическая, вырастающая из отсечения воли и покорения тела, но и любовь земная, как бы не прекословящая своей воле и «велениям тела», - та, что от Адама и Евы предназначена для сохранения и плодоношения любви Божией, согревающей мир, становится все более зыбкой и ненадежной. Именно в таком союзе, где любовь по замыслу Благословившего ее должна перебродить как вино, обрести крепость, выдержку и прозрачность, она словно перегорает, скисает, портится быстрее всего. В наши дни, когда все меняется с нарастающей скоростью, убыстряются и процессы распада; если в Западной Европе сейчас разваливается каждый третий брак, то в нынешней России, где умирает больше людей, чем рождается, - приблизительно каждый второй (Эту пропорцию следует считать приблизительно равной, коль скоро мы учтем, что вступление в брак на Западе, которое в среднем происходит значительно позже, чем в России, есть не только любовное, но в значительной степени и «экономическое предприятие», связанное, как правило, с приобретением общего жилища, требующим усилий и жертв, определением своего места в жизни, независимостью от родителей, как, впрочем, и риском утомительного и дорогостоящего бракоразводного процесса. И если каждый третий брак распадается даже при всех этих скрепах (которые пока очень слабо действуют в России), это говорит о достаточно серьезном его кризисе). Добавим к этому широко поставленную индустрию «умерщвления во чреве», идущее полным ходом отравление воздуха, воды, почвы, леса, все большее отчуждение поколений, при котором опыт и история старших все менее усваиваются младшими, и множество других признаков той загоняемой внутрь болезни, корень которой - иссякание любви.

«Любовь никогда не перестает», - беда, однако, в том, что она течет словно мимо нас. Кажется, что наша жизнь в повседневных ее проявлениях все меньше омывается ею. И все реже мы замечаем, что изначально живем, движемся и существуем в ее «воде живой», бьющей из того невидимого благодатного источника, который берет начало от Отца, давая жизнь всему, что создано в мире. Все, что делает нас людьми в подлинном смысле, берет начало именно здесь, в сокрытом истоке любви Господней, из глубины, пронизывающей собою «всякое дыхание». Вода живая входит в нас при каждой встрече с творением Божиим, и опыт этих встреч мы можем собирать по капле, очищаться им или расточать его. И, наконец, сам поток воды живой мы вполне способны завалить кучей мусора, и тогда наша жизнь бывает, по словам Библии, поражена «чахлостию… и засухою, палящим ветром и ржавчиной» (Втор. 28, 21). Мы лишь изредка осознаем, до какой степени от этого пребывания в любви Божией зависит само наше существование. Потому что поток ее неразделим, и та живая вода, которая «течет в жизнь вечную», питает и любовь к ближнему, и любовь к ребенку и придает крепкое постоянство союзу между мужчиной и женщиной.

Что такое любовь? - каждый из нас знает, или думает, что знает, что это такое. Стоит, однако, на минуту отвлечься от накопленного нами знания, воспоминаний или опыта и попробовать приблизиться к духовной сути ее.

«Любовь - удивительное чувство, но оно не только чувство, оно - состояние всего существа, - говорит митрополит Антоний (Блум). - Любовь начинается в тот момент, когда я вижу перед собой человека и прозреваю его глубины, когда вдруг я вижу его сущность. Конечно, когда я говорю «Я вижу», я не хочу сказать «постигаю умом» или «вижу глазами», но - «постигаю всем своим существом» (Митрополит Антоний Сурожский, «Таинство любви. Беседа о христианском браке», СПБ, 1994, стр. 4).

Постигаю в Боге то, что Он дает мне увидеть. В браке Бог открывается мне в иконе ближнего, и цель брака как постижения есть созидание такой иконы. В этом созидании я участвую всем своим существом, телом и духом, ибо дар любви делает наш дух художником. Ни в каком другом человеческом союзе нет таких возможностей и, вместе с тем, таких препятствий для взаимного познания, как в браке. Познание начинается всегда с творения образа, в котором отражается истина явления или вещи, но когда речь идет о человеке, истина его познается в откровении образа Божия, коим всякое человеческое существо наделено при его творении. Этот образ в какие-то мгновения открывается в любви, хотя для того, чтобы отыскать его, может не хватить всей жизни. Мужчина и женщина соединяются в браке, чтобы «быть вместе», и это «cо-бытие» есть взаимное постижение и обладание друг другом, в котором раскрываются все их силы, как и все их немощи. Это познание, как и вера, как и молитва, как и все, что дает нам общение с Богом, посылается даром и приобретается напряженным усилием. «И употребляющие усилия восхищают его» (Мф. 11, 12), - говорится о Царстве Небесном. Любовь в браке есть царский путь в это Царство, которое начинается с выявления и очищения образа Божия в нашей жизни.

Именно в браке, а не во влюбленности, часто занятой более собой или порхающей от одного приключения к другому и с каждого собирающей свой «нектар», любовь становится приближением к другому в евангельском смысле. Ибо, коль скоро мы говорим о браке христианском, то именно он выявляет в человеке ту основу его личности, в которой любовь к ближнему интимно, внутренне связана с любовью к Богу, так что любовное постижение человека становится и постижением Бога. Потому что в основе брачной любви лежит избрание, и оно происходит по образу избрания Божия. Ягве «избирает» Свой народ, Израиль, потому что любит Его, заключает с ним завет, познает его как жену Свою, ревнует, беспощадно наказывает за измену. Сколько раз вера как верность, как доверие, как выполнение договора любви уподобляется на страницах Ветхого Завета плотскому союзу, взаимному обладанию.

Множество христианских толкователей усматривали в этих строках образ брачного союза души с Богом, как и Христа с Церковью. Печатью такого единства должен быть отмечен и земной брак. Христос говорит о «познании Отца» как сути нашей веры, как двери, открывающейся в вечность. Вечность же для каждого из нас «запечатана» любовью к другому, и заповедь «возлюби ближнего» приобретает в браке свой предельно личный, неотменимый смысл.

Другой и я

«Благословенная трудность семьи - в том, что это место, где каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному персонажу нашей жизни - к Другому» (С. Аверинцев. Брак и семья: Несвоевременный опыт христианского взгляда на вещи).

Может быть, только брак дает нам силу до конца принять Другого во всей полноте, сложности, красоте, но также и всей «трудности» его личности. Принимая другого, мы тем самым даем ему возможность принять и нас. Никакой иной человеческий союз не ставит нас перед необходимостью подобного раскрытия и взаимного принятия. В этом раскрытии участвует вся личность целиком в первозданной красоте ее творения, но также и в ее пораженности грехом, cознание чего на психологическом уровне часто ускользает от нас, как часто ускользает ощущение присутствия Божия в повседневной жизни. Ибо Бог сам вступает во всякую подлинную любовь, но не в качестве какой-то отстоящей от нас принудительной религиозной морали, не под видом наблюдателя, цензора, судии, но становится источником самой любви, образующей основу жизни вдвоем. И тогда брак двоих запечатлевается браком в Боге и с Богом.

Православный подвижник, великий учитель аскетизма VII века преп. Иоанн Лествичник учит: «Блажен, кто имеет такую любовь к Богу, какую страстно любящий имеет к своей возлюбленной». А современный греческий богослов Хр. Яннарас говорит о православии как о пути эроса, разбивающемся на два рукава: брак и безбрачие. И хотя эротическая любовь всегда казалась противоположной аскетизму, однако все, что в Священном Писании служит для обоснования монашества, - слова об усилии при вхождении в Царство Небесное, о посте и молитве, и «возлюби Бога и ближнего» - мы вправе отнести и к браку. Как брак, так и безбрачие, ставят нас перед требованием «очищения сердца», преображения эроса, воспитания небесных граждан «жизни будущего века». Однако в перспективе этой будущей жизни эротическая любовь в браке может нести в себе такие трудности и препятствия, через которые не всегда проходит монах. И прежде всего подвергается испытанию на прочность само начало брака - любовь и плод ее, - то, что называется «единомыслием душ и телес».

Ведь любовь, и об этом знают и подвижники, и влюбленные, - это состояние предельной собранности нашей личности, открытой и обращенной к другому. Когда я обращаюсь сердцем к сердцу другого и начинаю прозревать его глубину, мне становится видимой и моя глубина, наделенная всем неведомым нам богатством любви Божией. Всякая красота тварного мира, открываемая нами, вызывает в нас желание стать свидетелями о ней. «И любовь к ней научила его слагать прекрасные стихи», - говорится в одной из легенд о средневековых трубадурах. Любовь всегда «слагается в весть» о благословении Господнем, ибо суть ее - в эротическом искусстве видеть личность другого, когда нашему зрению становится доступным какой-то проблеск того, что открыто лишь любви Божией. Такое зрение открывается в нас вместе с «призванием» жениха и невесты.

«Кто такая невеста? - задает вопрос митр. Антоний. - Невеста, по существу, это девушка, которая нашла в себе такую глубину и такую крепость, что она сумела, смогла полюбить единственной, неповторимой любовью одного человека с готовностью оставить все и быть с ним; последовать за ним, куда бы он ни пошел» (Митрополит Антоний Сурожский, «Таинство любви. Беседа о христианском браке», СПБ, 1994, стр. 8).

Тотчас вспоминается Апокалипсис: «...те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел» (Откр. 14,4). Сознательно или случайно, слова митр. Антония переплетаются со словами тайнозрителя и как будто вступают в дерзновенную полемику с ними. Ибо следовать за другим можно и в плотском союзе, коль скоро такое следование запечатлено образом Агнца. Любить - значит следовать за другим, и таков путь есть не только призвание некой идеальной жены, но, по сути, состояние всякой души, как невеста следующей за Богом.

Отсутствие же любви проистекает не просто из ущербности такого зрения, но прежде всего из закрытости в себе, греховной сосредоточенности на своем «я», из той буквальной одержимости им, из которой тем более трудно вырваться, что чаще всего она нами не осознается, не чувствуется. Полуслепыми глазами мы видим подле нас «проходящих людей как деревья» (Мк. 8, 24), мир становится нашей «волей и представлением» или скорее зеркалом, проекцией нашего крошечного, но разросшегося до размеров вселенной «эго». Оно нуждается в том, чтобы постоянно «отражаться» в другом или «самовыражаться» через него, идет ли речь о «воле к власти» (в политике - это создание единого «эго» однородной идеологизированной массы, словно пропущенной через «я-вождя»), об искусстве, о карьеризме, донжуанстве или просто о мелочном эгоизме, который мы видим всегда и повсюду, но лишь изредка и в себе самих. Пребывание в замурованных стенах этого «я» мучительно прежде всего для самого его хозяина, и недаром Достоевский устами старца Зосимы определял ад как невозможность более любить.

Конечно, любовь земная вовсе не спасает нас от самих себя, но она с такой силой ставит нас перед реальностью другого человеческого существа, делает нас зависимыми от него, что эта зависимость открывает нам смысл, исток и, в каком-то смысле, правду нашего существования. По сути, всякая подлинная любовь должна открывать нам лицо Божие в красоте другого, и если этого не происходит, то лишь потому, что небесное начало в любви или, если продолжить мысль владыки Антония и Сергея Аверинцева, «откровение Другого» закрывается «покрывалом майи», которое словно впитывает в себя испарения, поднимающиеся от «телесного низа» (М. Бахтин). Подлинная любовь собирает воедино всего человека, так что больше нет уже ни верха, ни низа, но часто ли мы встречаем такую любовь? Человек - эротически воспламеняющееся существо, эрос «организует», формообразует всю структуру его личности, пронизывает все его существование, и настоящий брак должен соединять это эротическое горение с огнем любви Божией, разлитой повсюду, но обретающей особое лицо свое именно в неповторимом, трудном и благословленном союзе мужчины и женщины. И когда в их отношения входит Бог, любовь становится Его пристанищем, Его таинством.

Брак как таинство

В этой переплавке эроса в таинство, обращенное к Богу, существенно прежде всего то, что в любви эротической «всерьез и надолго» делается попытка осуществления нашей любви к ближнему. Ведь влюбленность, притягивающая друг к другу жениха и невесту, становится для них школой иконопочитания.

То, что лежит в основе нынешнего кризиса брака, на наш взгляд, глубинно связано с иконоборческим характером времени, в котором мы живем. Этому ничуть не мешает то, что иконы в качестве музейных объектов не только в моде, но, можно сказать, и в чести. Однако, как ни странно, чем больше их становится на стенах музеев, тем меньше их остается внутри нас.

Рождение иконы в нас возникает из той, пусть редкой, способности смотреть из глубины в глубину, при которой в человеческую любовь входит любовь Божия. Она вступает в нас, если не озаряя на мгновение, то исподволь прорастая в течение всей жизни, разделенной с другим. Может быть, цель и завершение брака как раз и заключается в том, чтобы узнать икону другого?

Правду сказать, современная невеста чаще всего очень редко напоминает тот небесный ее портрет, который мы видим у митр. Антония. Можно сколько угодно морщиться и сокрушаться по этому поводу, однако миллионы и миллионы невест стремятся выйти замуж не потому, что нашли в себе глубину и крепость полюбить кого-то неповторимой любовью, а по причинам куда более незамысловатым.

Раньше нередко вступали в брак по воле родителей (послушание которой вытекало как из обычая, сознания долга, так и из материальной зависимости), по их сговору и расчету, и предполагалось, что любовь «подключится» сама собой. Ибо роль соединения мужа и жены брали на себя совместное ложе, хозяйство, потомство, наконец, религия; довольно часто так и происходило, но иногда не получалось ничего, кроме муки и терпения. Теперь «воля родителей» перестала быть «брачным фактором», хотя остался принцип расчета и необходимости, который, в свою очередь, претерпел немалые изменения. Само слово «невеста» почти исчезло из нашего словаря; на месте невесты часто оказывается просто «girl-friend», которая собирается замуж, потому что ей пришла пора, потому что она ждет ребенка от предполагаемого жениха или уже имеет ребенка от другого и ищет для него отца, потому что стремится уйти из дома от несносной опеки родителей или любой ценой хочет уехать в другую страну, потому что кандидат в мужья похож на известного футболиста (члена музыкального ансамбля, актера…), а иногда даже и потому, что будущее с ним представляется особенно многообещающим по гороскопу.

Резоны мужчины могут быть иными, но и они не всегда бывают выше. Если он, как правило, не ищет «устроиться» через брак, то его «жениховство» может вырастать, скажем, из привычки быть вместе именно с этой «подругой», т.е. желания, чтобы общее ложе приобрело наконец и общую крышу над головой, из неудачи с одной как причины женитьбы на другой, из неизбежности вынужденного отцовства и многого другого, вплоть до отчаянной попытки, часто, увы, малоуспешной, справиться с собственным гомосексуализмом.

Сколько же современных браков заключается на этих и подобных основаниях, чтобы тотчас развалиться при первом житейском толчке или приступе скуки и раздражения? Можно задать этот вопрос с интонацией благочестивого вздоха о канувшем золотом веке (коего нигде и никогда не было), с привкусом пессимизма, ворчливо и театрально скорбящего о нравах и временах, однако можно ли сказать, что эти мотивы так уж уступают соображениям о хорошем приданом или расчетам о выгодной партии, бытовавшим в добрые мирные времена? Подумаем, как взглянул бы на все это Христос, когда-то входивший в дома мытарей и грешников и разделявший с ними стол, и если уж не выносивший чего-то, то лишь самодовольства фарисейской праведности. Сегодня Он может не отказаться от приглашения войти под кров такового вот сложенного наспех и на авось семейного очага, каким бы убогим и прозаичным ни было его начало, если мы пожелаем отворить Ему дверь своего дома и принести его Ему в дар то, что у нас есть. У каждого из этих союзов есть надежда, ибо, начавшись с любого «сора» (как у Ахматовой: «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...»), брак может стать подлинным таинством, переплавкой «плоти и крови», в нечто подлинное и неповторимое, единственное, «на всю жизнь», здесь и там.

Любой брак может «сбыться», как говорила Цветаева о душе, и безо всякой горячей влюбленности и развалиться при самой неистовой любви, если она служит только разрастанию своего «я», взирающего на другого как на свою тень или пользующегося другим как неким выгодно приобретенным предметом. Не столь важно романтическое или прозаическое начало брака, сколь важна его суть, его выбор между «браком-потреблением» в том или ином его виде и «браком-даром». Это установка нашего духа, оказывается существенней первоначальной влюбленности или отсутствия таковой. Почему устаивали и приносили обильный плод, причем не только в добром потомстве, союзы, заключенные родителями, в которых о первоначальной влюбленности не могло быть и речи? Почему жены могли любить своих мужей всю жизнь и оставаться верными им и после их кончины, хотя до замужества у них часто не было даже возможности познакомиться с ними? Потому, наверное, что «служение» как своего рода принесение себя в дар другому и покорность воле Божией как дар Христу были исходно включены в их воспитание и образ жизни их среды.

Разумеется, влюбленность тоже дар, всякий брак «цветет» и «светится» ею, так что этот свет ощущается не только двумя, но и всеми, кто находится рядом, кто соприкасается с ними. Однако это цветение пола, этот свет «естества» может быстро угаснуть, если в нем нет искорки благодати, огонька присутствия Божия, от которого даже из самого невзрачного, тусклого супружества может неожиданно вырасти чудо. И если «чудо брака» стремительно «демифологизируется» и идет на убыль в наше время, то как всегда потому, что «люди более возлюбили тьму, нежели свет» (Ин. 3, 19), и мифы ее кажутся им все более интересными.

По правде говоря, не только под сегодняшним нашим небом люди возлюбили тьму какой-то особенно извращенной любовью; мир видывал и не такие еще времена. Но, если говорить о браке, мы видим, как происходит последовательное отсечение его от верности Богу, союза с Богом и любви к Нему. Теперь, как все знают, любовь открыто стала общественным культом, спортом, производством, набирающим обороты с помощью телевидения и интернета, и благодаря системе противозачаточных средств застрахованной от забот о потомстве. «Этика преображенного эроса» (Б. Вышеславцев) уступила место идеологии возбуждающей себя плоти, что в конечном счете оставляет нашему потомству лишь перспективу приятного и постепенного вымирания.

Преображение эроса совершается ради утверждения жизни, и потому никак не согласуется с культом личности тела. В браке тело служит эросу, который использует его для своих целей, но не для того, чтобы обмануть будущих родителей и произвести с их помощью жизнеспособное потомство, как считал Шопенгауэр, но скорее для того, чтобы преобразить игру плоти и крови в дар единственной встречи и узнавания. В браке «элементы» мира сего - одиночество, любопытство, симпатия и, наконец, влечение тел - соединяются и освящаются в их единстве, и это возникновение нового сплава, новой сущности, как чудо «второго рождения», и есть таинство.

Таинство в христианском смысле несет в себе живое чудо присутствия Христа, и тем самым оно служит отражением тайны Воплощения. Всякий подлинный брак несет в себе обетование о новом рождении Христа как «единой плоти» мужа и жены, так и плоти нового существа, которое может появиться на свет. ...Чтоб я Ему еще молиться мог.

Эти строки обращены к жене, когда-то оставленной поэтом ради любви к другой и вновь обретенной на пороге смерти. Здесь словно обновляется икона брака или, скорее, делается попытка ее создания; так и не завершив свой разговор с Богом, Тютчев молитвенно прикасается к Его тайне через сердце и ласку другого существа, через любовь Божию, оставленную или явленную через «одну тебя». И в этом есть своя закономерность; нередко мы опытно узнаем об осуществлении своего брака как раз в период близящегося или насильственного его рассечения. Даже простое путешествие, ненадолго лишающее нас родного очага, часто открывает нам, что привычная наша жизнь в огромной мере состояла в диалоге с другим, что она была со-бытием вдвоем, т.е. обменом и дарением, вслушиванием и узнаванием, со-присутствием и несением в себе другого, и потому лучшая литература о браке - это письма с дороги или из тюрьмы (например “Письма Ольге” Вацлава Хавела, отчасти даже «Голос из хора» Абрама Терца или горы бесчисленных и безвестных лагерных писем). Но еще большей внутренней правдой бывает наделена беседа с супругом умершим, когда один, умолкший, начинает говорит устами другого и словно облекается в новый образ, который творится любовью. И потому, признаться, мы не знаем более мощной поэмы о браке, написанной в ХХ-ом столетии, чем мемуары Надежды Яковлевны Мандельштам. История здесь начинается с ареста и смерти героя и движется вспять, чтобы превратиться в грандиозную фреску «страшной поры», увиденную, прожитую, осмысленную в образе, судьбе и поэзии одного человека - Осипа Мандельштама. Трехтомник этих воспоминаний останется не только необходимейшим введением в советскую жизнь «на воле», но и одним из самых подлинных доказательств осуществившегося брака.

Апостол Павел призывает супругов, да и всех христиан, носить бремена друг друга (см. Гал. 6, 2), и без такого разделения бремен действительно не может состояться ни один брак. Но не следует ли носить и дары друг друга и сами «иконы» друг друга, под которыми стоит подпись Творца каждого из нас и даже - как бы это выразить? - звучание или интонацию друг друга, вовсе не смешивая их в одно, но давая прозвучать другому в своей душе, в глубине своего существования. Здесь «тайна трех», ибо, когда это соединение удается, между ними всегда стоит Христос. Два образа встречаются в первообразе, и только здесь эта встреча может быть подлинной и неразрывной.

Если мы станем говорить об отличии сегодняшнего католического взгляда на брак от православного, то нам вовсе не обязательно обращаться к западному воззрению на соединение полов, столь суровому у блаженного Августина, ибо оно давно оставлено и практически забыто. В Западной Церкви сегодня мы видим скорее вполне оптимистическое, доверчивое, почти безмятежное отношение к браку, скрепленному таинством. Православие же, напротив, в богословии своем восхваляя брак как творение рая, милость Божию к человеку и преддверие Царства (см. С. В. Троицкий. Христианская философия брака. М.: «Путь», 1995, сс. 184-185: «Ни Церковь, ни государство не являются источником брака. Напротив, брак есть источник Церкви и государства. Брак предшествует всем общественным и религиозным организациям. Он установлен уже в раю, установлен непосредственно самим Богом. Бог приводит жену к Адаму, и Адам сам объявляет свой брачный союз независимым от какой бы то ни было земной власти, даже и власти родителей (Быт. 2,24, ср. Мф 19, 6). Таким образом первый брак был установлен «Божией милостью»), куда строже относится к его повседневной практике, настаивая - и по праву - на некоторых аскетических принципах, которые должны упорядочивать и сами празднества плоти. В католичестве есть разработанная школа подготовки к браку, воспитания ответственности перед ним и даже некоторой дисциплины отношений в нем, и этой науке, возможно, и православным было бы не грех поучиться, однако в силу иного (скажем, куда менее драматического) воззрения на человека там исчезла традиция воздержания и поста (в том числе и столь непреложного для Восточной Церкви воздержания перед участием в Евхаристии). Однако Западная Церковь ни при каких обстоятельствах не допускает развода, и если один из супругов оставляет другого, то оба они, и виновный, и наказанный (коль скоро брак их был заключен в Церкви), в равной мере на всю дальнейшую жизнь, до последнего вздоха, должны выбирать между новым браком и причастием. Ибо от всякого, живого или давно развалившегося брака может освободить только смерть одного из супругов. Если брак удается, то никакие телесные пиршества (ложе и стол) не подлежат ограничениям, если же нет, то бывшие супруги, желающие оставаться полноправными членами Церкви (как причастники, катехизаторы, восприемники при крещении, члены церковного совета и т.п.) обречены на вынужденное монашество.

Ну а если такое, ими не избранное призвание, оказывается им не по силам? Если новая любовь вторгается в их жизнь? Не в одном ложе только дело, но прежде всего в четырех стенах, куда возвращаются в одиночку, иногда с приятной мыслью, что «здесь меня больше не побеспокоят», за которой прячется тоскливая мысль, что этот покой давно уже стал уютной клеткой с телевизором, откуда втайне хочется вырваться любой ценой. В наши дни католическая Церковь не знает, что делать со многими миллионами «второбрачных» своих чад, которым кажется, что Церковь отсекла их от себя и потому в свою очередь повернувшихся к ней спиной. Иногда они бывают даже ревностны в вере, ибо, пережив обращение в зрелые годы, они имели несчастие завести до того новую семью и неизбежно - не по чьей-то мстительной воле, но в силу канонов (опирающихся на слова Христа, как бы «окаменевших» в каноническом праве и не допускающих исключений) - оказались, в какие бы сочувственные и благожелательные слова это ни облекалось, в положении прихожан «второй категории».

Трудность быть «единой плотью»

Подобно живому организму, любой брак существует во взаимодействии с окружающей средой. Он должен стать инициацией нашей жизни в вечности, и вместе с тем он погружен в самую незамысловатую, жесткую повседневность. Может быть, брак - действительно райское изобретение, но за пределами рая или, точнее, в этой прихотливой игре рая и ада, которая есть наша жизнь, он нередко оказывается беззащитен. Сегодня, под влиянием отравления окружающей среды, разрушения «экологии духа», идолопоклонства телу брак разрушается на глазах. Реальным путем спасения брака, на наш взгляд, может стать возвращение к его церковности не столько в формальном смысле, но в созидании семьи как общины, соединенной в небесном и земном «под главою Христом» (Еф. 1, 10). Брак - улица или скорее даже лестница ведущая к храму, который называется любовью - словом, которое всегда подвергалось наибольшей порче и инфляции и, тем не менее, всегда обретало в себе силы самовозрождаться, самоочищаться, избавляться от пораженных клеток. Самоочищение же означает покаяние, прощение и верность.

Покаяние в изначальном смысле - это освобождение от идолов, которые человек созидает внутри себя, в том числе и идолов, созданных самой любовью. Часто, даже пламенея как будто неистовой страстью, мы бываем влюблены на самом деле более в себя, чем в другого, воспринимая его как необходимое к себе дополнение настолько, что личность другого иногда оказывается просто не нужна. Убийства или самоубийства из-за любви суть последствия идолослужения страсти, иногда требующего себе кровавых жертв. Покаяние, начав с малого, с признания «здесь я был неправ», уводит затем человека в глубину его сердца, к тому, что ап. Павел называет «разделением души и духа» (Евр. 4, 12), когда дух обретает способность судить «помышления и намерения сердечные», признавая некоторые из них греховными и неподлинными, предающими изначальное наше «я», запечатленное образом Божиим. В покаянии человек отсекает от себя то, что он сознает чуждым себе, то, что «уже не я делаю, но живущий во мне грех» (Рим. 7, 17). Семейная жизнь, в которой супруги всегда и во всем правы друг перед другом, оказывается наименее устойчивой. В этой правоте - своей на каждого - брак задыхается, как тело, закутанное в полиэтилен.

В покаянии нельзя перейти через край, как и в неразрывно связанном с ним прощении, ибо «живущий в нас грех», обычно слепой к себе, очень хорошо видит грех ближнего, и потому, чем ближе человек подходит к другому, тем порой сильнее отталкивается от него. Наше «я» в какой-то степени хочет сделать другого своей собственностью, игрушкой, идолом, зеркалом, поводырем, наконец, улучшенной своей копией и, как правило, натыкается на подобное желание со стороны другого. Собственно, большинство браков разбивается именно из-за этого столкновения, и никакая влюбленность от этого взаимоотталкивания не спасает, но делает его бесконечно более драматическим. И до тех пор, пока у супругов, как у Эммауских путников, не откроются глаза, и они не увидят Христа друг в друге, их брак, даже страстный, спаянный, радостный, останется лишь перемирием двух эгоизмов, двух влечений, двух потребностей, наконец, двух удобств. Прощение означает, что мы принимаем покаяние другого, в каких бы неприметных формах оно ни выражалось. Прощение - это, может быть, самая трудная из заповедей брачной жизни, потому что оно требует отказа от того, от чего человеку труднее всего отречься - от собственного лелеемого страдания.

С обидой бывает справиться труднее всего, ибо и она - род одержимости; предположим, жена обнаруживает неверность мужа: «как ты мог? нет, как ты мог, после всего того, что я для тебя сделала!?» - повторяет она в ответ на бормотание, что, мол, в измене не было никакой любви, а лишь так, сплошная физиология. Муж узнает о неверности жены и картины ее измены, всякий раз с новыми подробностями, становятся его наваждением. При этом брак не всегда распадается (дети, общий дом, разные внешние связующие обстоятельства, а для многих верующих также невозможность развода), но становится гнездом змей, которых каждый заботливо высиживает в своем сердце, и нет змей более ядовитых, что порой произрастают в счастливых по виду браках. Этот яд передается и детям, а те несут его дальше в жизнь, и убивается он только одним словом, одним жестом, одной улыбкой прощения. Главный принцип прощения в том, что нельзя ему поставить законные и разумные границы: чем больше вина, тем более благодатным и таинственным становится акт или, скорее, сокровенный подвиг прощения.

Безграничность прощения не означает его автоматизма, иногда для сохранения подлинного «небесного» брака следует отказаться от телесного, если один из супругов не способен к верности, а иной раз даже предлагает брак втроем; общее ложе с ним становится «скверным» для всех троих, однако оно не требует обязательного рассечения брака, ибо верность одного может в конце концов спасти и обратить другого. И это стояние в верности, для кого-то естественное как дыхание, а кому-то дающееся повседневным усилием, служит еще одним составляющим христианского брака, построенного на евангельском «камне»....Все главные моменты нашего существования бывают часто сопряжены с опытом брака; начиная от детства, когда взаимная любовь родителей является наилучшей средой для нашего возрастания, до последних дней нашей жизни, когда мы уходим из нее и теплота мужа или жены, любовь детей провожают нас до последнего дыхания. «Смягчи последней лаской женскою мне горечь рокового часа», - писал Пастернак незадолго до кончины. Узнаем­, «постигнем ли мы всем своим существом» в этой ласке лик Христов, склонившийся над нами и обращающий «роковой час» в час встречи и упования?

«Любовь никогда не перестанет», - дерзнем перефразировать Павлово пророчество, хотя и влюбленность угаснет, и тела состарятся, и влечения, о котором сказано, как о проклятье - «к мужу твоему влечение твое» (Быт. 3, 16) - больше не будет. Любовь не всегда бывает в начале пути, для христианина главное, чтобы она была в его итоге, в его завершении, в исполнении всей его жизни, той жизни, которая «пребывает в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос» (Гал. 4, 19).

В соавторстве с Наталией Костомаровой