Начнем с того, что лежит на поверхности, с самого про­стого, чтобы на его основании перейти к сути предме­та, то есть к вопросу об историческом происхождении библейских высказываний относительно этики. Здесь следует прежде всего очертить общую методологиче­скую проблему. Утверждение, что унаследованное ни­когда не сможет стать собственным, совершенно ложно. Это мы знаем из нашей жизни — богословское положе­ние «Что ты имеешь, чего бы не получил?» (1 Кор 4:7) можно подтвердить и чисто по-человечески. Это мы

также знаем из истории культуры: величие культуры проявляется в способности к коммуникации, в способ­ности давать и принимать, а именно в способности к восприятию, к включению и ассимиляции в собствен­ное пространство. Оригинальность христианства зак­лючается не в сумме тех положений, к которым пока не найдены внешние параллели (вопрос в том, можно ли вообще констатировать такие положения); суть христи­анства нельзя искусственно очистить от всего, что воз­никло в ходе обмена с другими культурами. Оригиналь­ность христианства состоит скорее в новой общей форме, в которую ориентирующий центр веры в Бога Авраама, в Бога Иисуса Христа переплавил поиски и борьбу человечества. Этическое указание на разум тем самым никоим образом не подтверждается констатаци­ей происхождения этических высказываний Библии из других культур или философского мышления — та­кое утверждение представляет собой логическое «ко­роткое замыкание», следовать которому невозможно. Решающим является не то, что наличие этих указаний можно продемонстрировать и где-то еще, а вопрос о том, какое положение они занимают или не занимают в духовном облике христианства. Теперь следует за­даться и этим вопросом.

Начнем с простейшего наблюдения. С исторической точки зрения, неверно говорить, что библейская вера в каждом отдельной случае перенимала этику окружа­ющего мира или ассимилировала достигнутый в ту или иную эпоху уровень нравственного познания разума. Ибо не существовало «окружающего мира» как таково­го, не существовало и единообразной величины «эти­ка», которую можно было бы просто перенять. Скорее мы констатируем, что в масштабе представлений о Яхве происходило разделение — часто в ходе в высшей степени драматической борьбы — между теми элемен­тами правовой и этической традиции окружающего мира, которые мог ассимилировать Израиль или кото- н должен был отвергнуть, сообразуясь со своим представлением о Боге. Борьба пророков, в конечном счете связана с этим вопросом. Вспомним о Нафане, запретившем Давиду подражать всемогущим правитем Востока, забирающим, если захочется, жену у соседа . вспомним об Илии, который вопреки царскому абсолютизму справедливо защищает в лице Навуфея, дарованное Богом Израилю право; вспомним об Амо­се который в своей борьбе за права поденщиков и во­обще всех зависимых от других людей, защищает об­раз Бога Израиля, - во всех этих примерах проявляет­ся одно и то же. Спор Яхве и Ваала нельзя сводить к «догматическому» вопросу, он связан с нераздельным единством веры и жизни, о которой здесь идет речь: выбор в пользу единого Бога или богов в каждом слу­чае представляет собой жизненное решение.