Духовная ложь «Отца Сергия»
Повествование об отце Сергии, написанное в период "духовного
обновления" Толстого, поражает своим духовным и чисто литературным
легкомыслием.
Повествование идет о монашестве, о высотах
духовной, во Христе, жизни, то есть области, которая широко
раскрывается в огромном христианском опыте девятнадцати веков. И так
как область эта запечатлена в великой христианской литературе и в живых
жизненных примерах по всему лицу мира, то говорить о ней можно вполне
математически даже враждебному христианству, но беспристрастному
исследователю-психологу.
Но сосредоточивающийся все более и более
только на своем опыте Толстой теряет ощущение чужого духовного опыта -
даже того, который, в сущности, интересен его душе.
Легкомыслен
рассказ "Отец Сергий" прежде всего потому, что во всей его внутренней
фабуле отсутствует то, что должно было бы быть самым главным: Христос.
Христа нет в рассказе! Это поражает - как Толстой мог описать жизнь искреннего и подчеркнуто правдивого человека,
его монашество, его монастырскую девятилетнюю жизнь, его
тринадцатилетний затвор, его старчество, коснуться глубин его
внутренней жизни, и все так, будто бы Христа, Живого Спасителя, Живого Слова Божия - не было вовсе!
Рассказ «Отец Сергий», если его охарактеризовать двумя словами, есть какой-то монашеский кошмар: без Христа.
Восклицание
блоковской поэмы: "Эх, эх, без Креста" - было предварено Толстым,
давшим в лице о. Сергия, священномонаха, старца и чудотворца, образ
человека, ни в единый миг своей жизни не имеющего в себе, ни даже рядом с собою, Живого Христа - альфу и омегу христианской жизни.
Подобие духовной
жизни во Христе дается Толстым в разных мелких, внешних штрихах
монашеского couleur locale (местный колорит - фр.), с которым
литературно познакомиться легко всякому. О. Сергий "творит Иисусову
молитву", "кладет поклоны", умиляется (чему?), смиряется, ведет борьбу
с помыслами... почти всем духовным арсеналом инока пользуется как будто о.
Сергий. Но что это за пользование! Оно описывается Толстым только с
двумя целями: во-первых, литературно соблюсти внешний чин монашеской
жизни, а во-вторых, показать всем, что он основан на обмане и ни к чему
искреннему и духовному привести не может. Сквозь внешне еще
толстовское, эпически-художественное повествование уже грубо врывается
насмешка над глубоким и высочайшим сердечным трудом отшельников и
святых монахов (творя умную молитву, о. Сергий смотрит на кончик своего
носа...).
Старец все твердит о послушании... И, во имя
послушания, делает духовно немыслимую вещь: отправляет не смирившего
своей гордости о. Сергия в пещеру. Это такая несообразность, которую не
знаешь, как объяснить в толстовском творчестве. Затворничество не
наказание, оно есть высший образ монашеской жизни, к которому допускают
только монахов, прошедших весь искус общежительного монастыря, то есть
духовно зрелых.
Все моменты церковной и келейной молитвы о.
Сергия представлены в виде скучного и нудного, бессодержательного
йогического самопринуждения. Но можно сказать достоверно, что без
опытного молитвенного познания благодати Божьей (утешения духовного -
Духа Утешителя, освобождающего монаха от власти всех земных радостей)
такой искренний человек, как о. Сергий, не мог бы прожить и года в
монастырской обстановке, рассчитанной на постоянное живое молитвенное
пребывание человека с Богом.
Толстой сообщает, что известие о смерти матери и о выходе замуж невесты о. Сергий принял в монастыре равнодушно. "Все внимание, все интересы его
были сосредоточены на своей внутренней жизни..." Чрез полстраницы
Толстой пишет о состоянии о. Сергия в церкви, в котором раскрывается
вся его внутренняя жизнь: "Отец Сергий стоял на обычном своем месте и
молился, то есть находился в том состоянии борьбы, в котором он всегда находился
во время служб... Борьба состояла в том, что его раздражали посетители,
господа, особенно дамы... Он старался, выдвинув как бы шоры своему
вниманию, не видеть ничего, кроме блеска свечей... и не испытывать никакого другого чувства, кроме того самозабвения в сознании исполнения должного, которое он испытывал всегда, слушая и повторяя вперед столько раз слышанные молитвы". Невозможно понять, как при такой "внутренней жизни" о. Сергий забыл свою мать. Ради чего?
Сколь
мало Толстой знал даже внешнюю жизнь Церкви и как мало он счел нужным
ознакомиться с ней, хотя бы для своего монашеского рассказа, - это
видно из того, что он смешивает два совершенно разных понятия:
монашеский постриг и священническое рукоположение. Одно от другого
нисколько не зависит и в монастыре бывает на расстоянии большого
промежутка времени; но совершать литургию, как известно, может только
священник. Толстой же пишет об о. Сергии: "В конце третьего года он был
пострижен в иеромонахи (?) с именем Сергия. Пострижение было
важным внутренним событием для Сергия. Он и прежде испытывал великое
утешение и подъем духовный, когда причащался; теперь же, когда ему
случалось служить самому, совершение проскомидии приводило его в
восторженное, умиленное состояние..." Особо восторженное состояние о.
Сергия при совершении именно проскомидии нам представляется плодом
непонимания Толстым описываемого им предмета.
Внутренне плохо
скрываемое раздражение против всего церковного уклада (главного
мучителя и поработителя о. Сергия) у Толстого переходит уже в открытое
кощунство, когда он начинает описывать опыт старчества у лица, духовно
не существующего, каким является его старец отец Сергий. Кощунство,
конечно, в том, что от о. Сергия начинают изливаться на людей чудеса.
О. Сергий упитывает свое чрево, изощряет свое тщеславие, а
прикасающиеся к нему слепые прозревают, хромые ходят... Толстой глубоко
презирает тех убогих и блаженных странников, которые ходят по
монастырям, ищут исцеления и святости... Но в идеалах этих странников
скрыта святыня души народной.
"Странницы, всегда ходящие от
святого места к святому месту, от старца к старцу, и всегда умиляющиеся
пред всякой святыней и всяким старцем" - что может быть отраднее этих
обликов, вечно умиленных, вечно благословляющих, никому не вредящих;
однако Толстой характеризует их сейчас же словами беспредметной злобы:
"Отец Сергий знал этот обычный, самый нерелигиозный, холодный, условный
тип". Все тянущиеся к старчеству у Толстого: "отставные солдаты,
отбившиеся от оседлой жизни, бедствующие и большей частью запивающие
старики, шляющиеся из монастыря в монастырь..."
О. Сергий,
конечно, был не монахом, не священником, не старцем - он был во все
свои ответственные минуты Львом Николаевичем Толстым, не имеющим
общения с Живым Богом, изнемогающим в бесплодной борьбе с самим собою и
предпринимающим все свои религиозные решения на основании либо
человеческой страсти, либо отвлеченных размышлений.
Конец
рассказа до конца разоблачает иночество о. Сергия... Как Толстой мог
каяться только пред собою и пред людьми, так поступает и о. Сергий,
никогда и ни в чем не каявшийся Богу, хотя и одевшийся в одежду
иноческого покаянного подвига.
Завершивши свой страшный духовный
грех - грех внутреннего безбожия и непрестанной многолетней хулы на
Духа Святого (в обмане верующих) - плотским грехом, о. Сергий
сбрасывает с себя иноческую одежду, убегает из скита в поле, где в
первый раз является ему во сне вестник (не существующего для него
мира!) - ангел и велит идти к одной дальней родственнице, пред которой
бывший о. Сергий кается в своих грехах и смиряется ниже пепла. О
покаянии пред Христом ни слова. Воскресение происходит без Христа, как
без Него шла и вся жизнь. Но как жизнь без Христа была у о. Сергия
ложью, то и воскресение без Христа есть неправда.