Видные деятели русской эмиграции
О православных столпах Зарубежья
Владимир Николаевич Лосский (1903–1958) –
выдающийся православный богословов XX века. Сын знаменитого русского
философа – Николая Онуфриевича Лосского. Владимир Николаевич учился в
Петроградском университете, эмигрировал из России в 1922 году. В Праге
он занимался в семинаре у Н. П. Кондакова, после переезда в Париж
изучал и преподавал средневековую историю и философию, а затем
богословие. В 1928 году он становится членом Фотиевского братства.
Владимир Николаевич был профессором Свято-Сергиевского Православного
института в Париже, а также вел курсы догматического богословия и
церковной истории в Свято-Дионисиевском богословском институте. Во
время второй мировой войны был участником французского Сопротивления.
Владимир Николаевич активно участвовал в работе Содружества Св. Албания
и Св. Сергия Радонежского. Автор знаменитых книг о богословии
православной церкви: «Очерк мистического богословия восточной церкви» и
«Догматическое богословие».
О. Евграф Ковалевский (1905–1970) сделал героическую
попытку создания Французской Православно-Католической церкви и стал
впоследствии ее епископом (епископ Жан). Прекрасный и оригинальный
проповедник, он был также одно время ректором богословского института
Св. Дионисия в Париже (основан в 1944 году). Его брат Максим (р. 1903),
математик, статистик, композитор, был известен как талантливый регент.
Владимир Николаевич Лосский
О. Михаил Фортунато: Что за человек был Владимир Николаевич Лосский? Он был незаурядным, правда?
Митрополит Антоний: Да, во-первых, он был сыном своего
отца, который был философом и очень утонченным культурным человеком, но
который, насколько я его помню, не «втирал» в других свою ученость. Он
был прост, естественен, с ним можно было посидеть, поговорить и не
догадаться, что он профессиональный философ и писатель. Это была очень
привлекательная черта. И он мог говорить на человеческом языке, как
говаривал владыка Филарет — не на «птичьем языке». И поэтому и Владимир
Николаевич говорил на нормальном русском языке. Даже когда он читал
доклады, они были не усложненными. Книги, которые он написал, вам всем
известны. У меня есть целый ряд докладов, которые он читал
по-французски о православном богословии. Он всегда свои доклады писал,
он никогда не читал экспромтом. Он готовился к каждому докладу
молитвой, исповедью, причащением. Для него писать доклад или книгу было
исповеданием, исповеданием веры. Это не было культурным упражнением.
Владимир Николаевич был очень прост в обращении. Он был очень
такой с виду серьезный, по-бетховенски немножко так выглядел. Он был
остроумным, мог сострить. Однажды он рассказывал, что шел на лекцию
Ж.-П. Сартра и не мог вспомнить адреса. Он шел по улице и думал: «В
какой дом мне войти?» И тут он видит: какой-то человек бредет перед ним
и заворачивает в какой-то подъезд. И Владимир Николаевич подумал, что
если он туда бредет, значит это не там. Потом оказалось, что это Сартр.
Другой случай был в 1947 или в 1948 году на съезде Содружества св.
Албания и св. Сергия. Его спросили, что он думает о Сартре, — а Сартр
написал две книги в свое время, кроме других, «Бытие и ничтожество» и
«Тошнота», — и он сказал, что его можно определить так: Сартр смотрит
на свое существо, бытие, видит свое ничтожество и ему делается тошно.
о. М.: У Владимира Николаевича было большое почитание страны, которая его приняла, Франции. Это удивительная вещь, мне кажется.
м. А.: Это удивительная вещь, потому что он, кажется, был
единственным в этой среде. Это особенно видно из его книжки «Семь дней
путешествия по Франции». Он принял Францию, уважал ее так, как никто из
нас ее не уважал.
о. М.: Что он в ней видел? Видел ли он святость?
м. А.: Он видел святость, а с другой стороны, он кончил
Сорбонну по факультету Средневековья. Средневековье было очень богатой
эпохой во Франции. Люди, которые занимаются Средневековьем, видят в нем
то, что в современности не видно. И у него была большая средневековая
культура, он видел Францию в свете этого прошлого, становления,
углубления и постепенного расцветания и, конечно, трагедии XX века.
о. М.: А стал ли он французом?
м. А.: Да, ты имеешь в виду гражданство?
о. М.: Нет, я говорю о душе.
м. А.: Я думаю, что он остался русским и стал французом
одновременно. У него была такая открытость, что когда ты его встречал,
то тебе и в голову не приходило его отношение ко Франции. Он был
русским до дна. Но с другой стороны, когда ты с ним говорил о Франции,
о французской культуре… И особенно он видел во Франции продолжение
православия, галликанства. И французское благочестие, французская
религиозность — он в них видел очень много общего с православием.
о. М.: То есть он отмежевывал французскую духовную традицию от латинской, римской традиции.
м. А.: Да.
о. М.: Это очень ценно для нас, в частности, православных, живущих на Западе, что мы живем на святой земле, на христианской земле.
м. А.: Определенно, на православной земле. Когда я говорю
«на православной земле», можно понять, что я хочу сказать, что мы –
православные, а другие – отщепенцы. Он этого не чувствовал, он просто
видел корни православия вокруг. Он, конечно, был богословски очень
ясновидящим, он, конечно, не принимал католичество за православие или
протестантизм за православие, но он видел в них корни. Я думаю, он бы
принял вполне то, что владыка Иоанн Вендланд сказал, когда мы вступили
во Всемирный Совет Церквей, что мы не приносим новую веру, мы приносим
исконную православную веру, которую вы отчасти утратили – принесите те
плоды, которые мы не сумели принести. И у него было это сознание. Но, с
другой стороны, у него было очень острое сознание богословских
расхождений, разницы. Но, скажем, у него было больше полемичности
внутри православия, чем вне, потому что он, скажем, считал, что отец
Сергий Булгаков извращает православие, что это трагедия. Католик – это
тот, кто еще не открылся православию, или же то православие, которое
там было исконно, отчасти помрачилось, но это было не отступление.
О. Евграф Ковалевский
О. М.: Какую разницу можно усмотреть между позицией
Владимира Николаевича Лосского и отца Евграфа Ковалевского, который ту
же цель преследовал и который был его современником и даже сверстником?
Они принадлежали тому же поколению русских православных людей, которые
приехали на Запад в двадцать лет, то есть они приехали
сформировавшимися, но еще очень и очень молодыми. И здесь они начали
действовать, служить и работать.
м. А.: Есть такое древнее присловье: об усопших только
хорошее говорить надо, а на твой вопрос очень трудно ответить в этих
рамках, потому что если сравнивать Лосского и Евграфа, то можно
сказать, что Лосский был правдой, в нем была абсолютная цельность, я не
хочу сказать, что он никогда ни в чем не ошибался, но в нем не было
никакого расчета. Евграф был готов защитить православие, порой любым
способом. Я помню, было собрание «фотиевцев» у Jacques Maritain группы
католиков – я тогда не участвовал, я был слишком молод. Они спорили о
чем-то, и вдруг Евграф сказал: «Да как же вы говорите? Вот что говорит
святой Василий Великий…» И он этим решил вопрос, православные победили.
И когда они выходили, Владимир Николаевич говорит: «Ну, Евграф, знаешь,
тебя осенил Дух Святой». Евграф ему ответил: «На самом деле Дух Святой
осенил, Василий Великий ничего подобного не говорил». Он это выдумал
тут же, для того, чтобы победу одержать.
о. М.: Можно ли сказать, что отец Евграф был по сути православный и желал блага Церкви?
м. А.: Он желал блага Церкви, он был глубоко
православным, но он был готов идти порой на неправду для того, чтобы
человека убедить. Я помню, когда он приезжал на съезд Содружества, он
нам говорил о том, как сейчас растет западное православие. Он говорил,
как оно растет, купола растут и так далее. И потом я ему говорю:
«Евграф, что ты нам рассказал? Ничего у тебя этого нет!» А он отвечает:
«Это неважно, я показываю людям купола в небе, и, глядя на эти купола,
они начинают строить фундамент, а потом и остальное построят». И
поэтому было порой трудно с ним. Он был готов пойти на обман, на
неточность, на неправду, для того, чтобы послужить тому, что он считал
больше и важнее этого. Но с другой стороны, он был готов жить
впроголодь за свою идею. Я помню, как-то он был у нас, и мы сидели у
меня в комнате. Я на него посмотрел, он был одет в довольно элегантную
куртку и очень видную, элегантную рубашку, и говорю: «Что случилось,
откуда у тебя такая прекрасная рубашка?» Он говорит: «Я тебе покажу». И
тут он снял куртку, и у него только эта часть рубашки была, все
остальное было привязано веревками. Он жил впроголодь и трудно, когда
нужно было ради идеи. Но он был скользкий в этом смысле, и это очень
жалко, потому что вокруг него создалось скользкое движение.
о. М.: А что можно доброго о нем сказать?
м. А.: Я думаю, что можно все сказать доброе. Он был
удивительной доброты человек. Он был готов отдать последнее, что только
у него было, он верил в православие до готовности умереть за него, хотя
бы с голоду. Он был готов любого человека подобрать и его вдохновить
верой в Бога и открыть перед ним какие-то пути. Но у него был двойной
размах. Я помню, Лосский как-то сказал: Евграф как маятник, если он в
одну сторону далеко уходит, то и в другую идет очень далеко.
Он не боялся строить, я даже бы сказал, на неправде. Это нас
очень разделило. Он сначала был в Патриаршей Церкви. Потом его
назначили к владыке Иринею в Winnaert, его поставили священником для
этого. И когда владыка Ириней умер, то он унаследовал его работу и был
вдохновением этой работы. Вначале она была чиста и прекрасна. Потом он
стал стараться расширить работу и всякому человеку дать возможность
приступить к православию, если он даже к этому не готов. Я помню, как
он убеждал еврея одного причаститься на Пасху, потому что «Пасха – это
ни что иное как еврейская пасха, ставшая христианской». Он ожидал того,
что тот еврей испытает что-то неповторимое во время причащения и станет
православным.
о. М.: Мне однажды Леонид Александрович Успенский
говорил, что отец Евграф был чрезвычайно способным человеком, но он все
время слишком торопился. Это все равно, как если посадишь укроп – и он
собирает этот укроп, как только он появится из земли – и ничего не
оставалось.
м. А.: Я думаю что, к несчастью, он так создавал свою
церковь, он хотел, чтобы она разрослась быстро. Он создавал приходы по
всей Франции. Когда я был экзархом РПЦ в Западной Европе, он обратился
с просьбой, что вот ему бы вернуться в Московскую Патриархию. Я ему
говорю: «Хорошо, составь список своего духовенства и список своих
приходов – где, сколько их и сколько народу в каждом приходе». И
оказалось колоссальное количество народа. Я не был готов верить Евграфу
на слово и поэтому проверил. И оказалось, что он записал всех прихожан
каждого прихода во все приходы. Получалось, что был полный список
прихожан, и этот полный список переходил из прихода в приход, так что
получалось действительно очень большое число.
о. М.: И его не приняли?
м. А.: Его не приняли. Я был против этого, и многие
другие были против этого. Я думаю, что надо было нам в то время гораздо
больше с ним сотрудничать и попробовать помочь в этом отношении. Максим
Ковалевский, его брат, был правдивым и прямым. Но он был его братом, он
стоял горой за него – вот и все. Очень жалко, что мы слишком быстро его
отстранили вместе с его окружением. Я думаю теперь, что надо было
больше пробовать с ними общаться. Когда я был экзархом, было уже
слишком поздно, уже невозможно. Тогда он ушел из Московской Патриархии,
потом ушел к владыке Владимиру (Константинопольский Патриархат), когда
оказались трудности, он быстро ушел оттуда, перешел в Зарубежную
Церковь, а потом с него сняли сан в Зарубежной Церкви. Тогда он
объявил, что они незаконные, и поэтому он остался в сане и перешел в
Румынскую Православную Церковь. Румыны в этом смысле приняли его легкомысленно. Я
говорил с их епископом, который мне сказал: «Знаете что, у меня
приходов нет во Франции. Я их принял, и у меня оказалось одиннадцать
приходов. Если окажется что-нибудь не то, мы их выкинем и ничего не
потеряем, потому что все равно не наши». И это было очень грустно.
Евграфа Ковалевского можно было любить, можно было не
соглашаться с ним, можно было отрицательнейшим образом относиться к его
деятельности, а любить его можно было, потому что в нем был такой огонь
и такое желание добра. Ну и культура, конечно.
Я помню, Владимир Николаевич Лосский, когда Евграф стал уже
строить вещи по-своему, мне как-то сказал: «Жалко, что Евграфу дали
священство. Потому что дать священство Евграфу – это все равно, что
дать револьвер человеку с психическим расстройством». Это было его
заключение уже напоследок, не вначале. Вначале он стоял за него. Он
ушел, конечно, из Фотиевского братства, и Максим тоже ушел.