Прикладная теология или в напрасном ожидании чуда : Литература : Статьи : Христианский портал Dubus.by

Расцвет «теософской*» фантастики (Дм. Володихин, московский критик, писатель и апологет жанра, предложил термин «сакральная фантастика») свидетельствует, что рынок литературы такого рода оказался незаполнен, а товар — востребован. Впрочем, почва для такого расцвета была хорошо подготовлена.

Немало способствовало нынешнему «обращению» российской фантастики появление (а потом и бешеная популярность) фэнтези. Эту, если можно так выразиться, языческую, домонотеистическую стадию наша безрелигиозная литература проскочила одним махом — за десять постсоветских лет. Магия, положенная в основу фэнтези-мира, разумеется, радикальным образом отличается от «настоящей религии». Магия сродни науке — определенная последовательность действий приводит к определенному результату. Религия полагается на Чудо. Фэнтези Чудо противопоказано. Если вдуматься, вся фэнтези есть сплошное отрицание Чуда и Божественного произвола (что бы там Толкиен не говорил о том, что его Гэндальф, мол, ангел). Но как «в истории религии» шаманизм и гадание по внутренностям животных (и то, и другое, вероятно, было весьма действенным) сменились молитвой и упованием, так и «в истории фантастики» литература меча и магии стала той плодородной почвой, на которой выросла «новая теософия».

Увы, как это часто бывает с первым блином, он поначалу выходил весьма комом. Бог в произведениях наших фантастов оказывался то крутым мужиком наподобие небесного Конана-варвара, только так, одной левой побеждающим всех богов послабже; то занудным моралистом, доморощенным педагогом, таскающим избранных по всяческим испытаниям, чтобы они на своей шкуре почувствовали, что такое хорошо, что такое плохо; то водителем небесного воинства покруче иного спецназа…

Собственно, ничего удивительного в этом нет, если примерить ситуацию к тому же историческому религиозному детству человечества. Пророк Илия в споре с пророками Ваала тоже победил исключительно потому, что его Бог оказался круче. Мало того, что победил в силовом состязании, но и сожрал ваалитов с потрохами, причем буквально (хотя и посредством змей). Бог наших неофитов от фантастики был таким же: помогал, когда «ну очень» просили (хотя и припугивал для острастки), обезвреживал потенциальных врагов и карал врагов действующих, даже браки устраивал… Впрочем, человечество в конце концов все-таки повзрослело (хотя и не настолько, чтобы вообще не усматривать в Боге аналог МЧС или службы быта). Вот и теософская фантастика взрослеет. Только за последний год появилось несколько таких (взрослых) книг.

Одна из них — «Пандем» Марины и Сергея Дяченко.

«Пандем», повторюсь, очень религиозная книга. Вот, говорят авторы, появилась, сама собой, спонтанно, некая самоорганизующаяся почти всемогущая система, которая стала уберегать от напастей, подсказывать, помогать, лечить, играть роль стола справок, службы быта и службы знакомств (даже, кажется, сексуальных услуг), при этом искренне любя каждого представителя человечества, обращаясь конкретно к каждому, советуя, сочувствуя, понимая, подсказывая… Иначе говоря, герои Дяченко получили от Пандема то, что люди изначально просят от Бога.

Помощь, сочувствие, участие. Долгую, счастливую жизнь. В перспективе — даже бессмертие.

Никто больше не обижен несправедливо. Никто не обойден неудачей. Никому не грозит погибнуть от нелепой случайности, стать жертвой маньяка в темном переулке…Никто никогда больше не совершит самоубийства.

Пандем сохраняет всех…

И всегда рядом с тобой, в голове твоей — собеседник, слушатель, советчик, понимающий, сочувствующий, любящий… Ты никогда больше не одинок.

А теперь представьте себе, что из этого в конце концов должно выйти, причем на не столь уж значительном историческом отрезке.

Или почитайте роман Дяченко.

В общем, получилось то, что Пандем вынужден был уйти. Он, любящий человечество, «умирающий с каждым человеком», вынужден был от любви своей отказаться — ради человечества. Потому что человечество, опекаемое любящим, всезнающим, всесильным существом превратилось в аналог младшей группы детского сада.

А мы в глубине души все удивляемся — что ж это Бог не реагирует на наши беды? Почему позволяет страдать? Почему допускает несправедливость?

Да потому…

Разумеется, божественность Пандема недоказуема. Толерантный и человечный священник, один из тех, кто усмотрел в Пандеме как раз извечного оппонента Господа, резонно возражает: «разве есть что-то в этом мире, что может Пандем, — и не мог бы, пусть в далеком будущем, человек?»

Все так, рано или поздно успехи медицины, биологии, психологии, высоких технологий по идее, должны привести к тому же самому — долгой и полноценной жизни, исчезновению неизлечимых заболеваний, высвобождению творческих резервов… Ловушка состоит, однако, в том, что массовое сознание и науку воспринимает, как одну из форм религии. Во всемогущество науки верят. Достаточно почитать массив второразрядной фантастики 60-х, чтобы понять, какие неограниченные полномочия наши фантасты выдавали науке, нимало не сомневаясь в том, что она имеет на них полное право. Так, в одном из рассказов наши отдаленные потомки на основе анализа текстов «воскресили» личность Пушкина, поместив ее в «мыслящую машину», в другом — подслушали его любовные признания Воронцовой при помощи перстня, когда-то принадлежащего поэту (перстень сыграл роль молекулярного записывающего устройства). Рассказы эти писаны разными авторами, но ни один, ни другой не усомнился в абсолютной правомочности подобных действий.

Пандем, в отличие от Науки Будущего (в том виде, какой она рисовалась на страницах НФ-произведений наших шестидесятников) по крайней мере, оказался гиперэтичен. Например, не стал модифицировать сознание даже самых опасных преступников — просто сделал невозможным сам акт преступления. Не разглашал личных тайн. Не создавал необратимых ситуаций.

Просто он дал нам то, о чем мы всегда просим. Здоровье, безопасность и уверенность в завтрашнем дне.

А дав все это, ужаснулся.

В конце романа Пандем уходит (по возможности безболезненно), предоставив человечество самому себе. Потому что в инфантильном, изнеженном обществе, где Пандем заведомо заботился обо всех, люди перестали заботиться друг о друге. Имея чуткого и внимательного постоянного собеседника, перестали друг друга слышать. Постоянно получая, разучились отдавать. Купаясь в лучах всеобъемлющей любви, перестали осознавать, что любовь надо уметь завоевать…

Чудо — говорят Марина и Сергей Дяченко — не может совершаться регулярно, иначе оно перестает быть Чудом. И Божественное молчание порой может так же свидетельствовать о Боге, как и Божественное присутствие. Потому что Бог, опекающий, водящий за руку, отводящий беду постоянно и неуклонно, это уже не Бог. Это Пандем.

Единственное, что Он может себе позволить — это спонтанное, непредсказуемое, случайное Чудо. Не заявить громко о Своем присутствии, но намекнуть. Не утверждать, но пообещать. Оставить надежду.

А Чудо, как известно, к области фантастики не принадлежит. Оно — преррогатива Священных книг.

Там, где дело доходит до Чуда, тактичный фантаст предпочитает отступить. Как, например, отступил Станислав Лем в своем «Солярисе» — самой «божественной» из всех фантастических книг ХХ века.

Там, где есть Чудо, всегда остается сомнение, некая лакуна между невозможностью и возможностью, реальностью и вымыслом. Если говорить о фантастике — остается некая недоговоренность, то, что критики называют «открытым финалом». В своих последних вещах Стругацкие, подведя читателя вплотную к ожидающим человечество грядущим чудесам, предпочитали остановиться на пороге…

В принципе, Чудо просто обязано подразумевать двоякое толкование, иначе оно слишком уж однозначно, слишком определенно заявляет о Божественном присутствии, а именно этого, как мы видим, Господь и не может себе позволить.

В нынешней фантастике один из немногих удачных примеров такого рода — религиозный казус в «Спектре» Сергея Лукьяненко. Напомню — на некоей отдаленной планете, превращенной в пантеон своих и чужих богов, местный абориген дио-дао — среднеполое (и короткоживущее) существо, отдаленно напоминающее наших сумчатых, — избрал для себя инопланетную религию геддаров, гласящую, что каждый истинно верующий и погибший за веру воскреснет в буквальном смысле, во плоти. С точки зрения самих геддаров, отправляя обряды, новообращенный чужак совершает кощунство — в храм ТайГеддара допускаются только мужчины, а абориген мало того, что не имеет определенного пола, так еще и вынашивает дитя. Так что воинственный «коренной» ревнитель веры просто вынужден совершить ответное кощунство — убить самозваного «священника» во время службы, у алтаря своего храма.

Но, уже умирая, дио-дао рождает ребенка — и тот, лишь открыв глаза, заявляет о себе, как о воплощении убитого. Землянин Мартин, наблюдающий эту сцену, и его воинственный инопланетный напарник-геддар осведомлены, что биология дио-дао допускает такой казус; в определенных, критических ситуациях, при явной смертельной угрозе детеныш может в ущерб собственной индивидуальности воплотить в себе индивидуальность родителя. Тем более, учитывая короткий жизненный цикл аборигенов, значительная часть хранимой родителем информации (в том числе и речевые навыки) все равно наследуется генетически.

Так случилось чудо или нет?

Погибший за веру действительно, как и обещала принятая им религиозная доктрина, воскрес по плоти? Или все, наблюдаемое Мартином, явилось просто следствием инопланетной биологии?

Ответа на этот вопрос, Лукьяненко, разумеется, не дает. Да его и быть не может. Чудо непредсказуемо, недоказуемо, невоспроизводимо и необъяснимо. На то оно и Чудо. Единственный способ Господа заявить о своем присутствии.

Впрочем, нет, не единственный. Есть и еще один. Самый драматичный. Самый человечный. Самое неоспоримое доказательство не только Божественного присутствия, но и Божественной любви.

Единственное, чем может Бог проявить себя (в условиях его абсолютного и полного всемогущества) — это воплотиться в смертного человека, страдающего и уязвимого. И только при этом условии, в этой ипостаси, познав всю тяжесть земной участи на собственной шкуре, попытаться научить человечество чему-то толковому (а уж сумеет ли человечество научиться, это, пардон за каламбур, как Бог даст). Еще он может совершить несколько прикладных, чисто агитационных чудес, объяснить находящимся рядом людям, что чудеса эти подвластны и им тоже (мол, погляди, что ты в принципе можешь, только постарайся хоть немного)… И, наконец, последнее — он может погибнуть; причем самой мученической, самой позорной, самой безнадежной (чтобы даже не попытаться облегчить хоть в этом свою участь) из всех возможных смертей.

Впрочем, об этом уже написана одна Книга.

Примечание Алексея

*- крайне неудачный термин, вводящий читателя в заблуждение, так как сакральная фантастика не имеет абсолютно никакого отношения к оккультному учению Блаватской и её последователям.

РЕАЛЬНОСТЬ ФАНТАСТИКИ №1(1) Август-Сентябрь 2003